Автоликбез
Кругосветка (Америка)
Кругосветка (Америка)
...Двенадцать дней в океане стали для всех своеобразной кессонной камерой: в ней мы отсыпались, отходили от русских страстей, от клятв в вечной дружбе.
Роли опять менялись: то мы их, а теперь они нас будут содержать, командовать нами, потому что доллары — у них. И не только доллары — опыт: почти все они бывали в Штатах, и не раз. И мы, и они стали сдержаннее друг к другу, мы стали реже стрелять у них «Мальборо», а они гораздо реже предлагать.
Но никто из нас даже предположить не мог, что в первый же вечер на американской земле, в городе Портленде, они сунут нам эти самые доллары на ужин, а сами пойдут праздновать прибытие отдельно, в итальянский ресторан. И мы, нарядившиеся, нагладившиеся, будем недоуменно смотреть вслед нашим милым рогацци, с которыми за семьдесят дней по СССР спаялись и в бедах, и в радостях, казалось, навеки: как же так?
«Ты знаешь, нам надо было обговорить свои внутренние проблемы»,— невозмутимо сказал мне наутро Ренато, для которого я, например, выворачивал всех своих знакомых от Риги до Находки буквально наизнанку.
Такого унижения, какое устроила нам итальянская фирма «Имаго» и ее президент Лоренцо Минолли в Америке, я не испытал и за всю свою жизнь.
Ночевать в палатках буквально под стенами полупустых отелей — это, согласитесь, экзотика.
В конце двадцатого века биться за трехразовое питание! И где? В Америке! И кому? Солидным мужам: представителям центральных советских газет, телевидения, МИДа, Аэрофлота, Морфлота, крупнейших автомобильных заводов, вложивших в это путешествие столь дефицитные деньги, — это тем более экзотика. Обнаруживать в номерах для русских из экономии отключенные телефоны и платные телеканалы, слышать запрещения на посещение местных газет и телевидения — для журналистов экзотики экзотичнее нету!
Я уж не говорю про такой, например, экзотический трюк удивительной фирмы «Имаго»: через окошко автомобиля вы получаете картонную коробку с обедом и тут же слышите команду: «Поехали!» Все капиталисты мира могли бы лопнуть от удовольствия, если б могли увидеть живописную картину, как уважаемые, но голодные советские люди лихорадочно рвут зубами и руками курицу и в рекордно короткие сроки заглатывают свой обед, ведя машину двумя пальцами со стекающим с них жиром.
Вы будете сидеть за рулем каждый день по 15 — 16 часов, покрывать по 1000 — 1100 километров и множество раз вспоминать жену и детей только для того, чтобы не уснуть, чтобы увидеть их, доехать до них, — именно это лучше всего разгоняет сон, проверено. И все только лишь от того, что специалисты «Имаго» спутали мили с километрами, и все перегоны американской программы выглядели так: «Портленд — Сан‑Франциско: 700 миль за 7 часов» и т. д.
Блокноты наши были пусты, диктофоны бездействовали и это для нас, журналистов, было самое катастрофическое.
— Как же так, Бруно? — спросил я однажды человека из итальянцев, самого близкого к нам, русским. — Ведь мы же в России для вас наизнанку выворачивались, мы все ваши счета ресторанные с проститутками оплачивали, и вы обещали за это показать нам «такую Америку, которой ни один русский никогда не видел».
— Прости, Юрий, — опустил глаза Бруно от стыда за свое руководство. — Ты же понимаешь, что я здесь ничего не решаю.
Но уже через неделю на тот же вопрос он ответил совсем по‑другому:
— А чем вы нас в России кормили? Дерьмом! А давали — пять рублей в день. Он начисто забыл о своих слезах в Находке.
Дружба наша кончилась.
Для чего я все это пишу? Не для того, конечно, чтобы отомстить за недостаток жареной курицы и долларов.
Сейчас, куда ни оглянись, — поездки за рубеж, совместные планы, проекты, один другого глобальнее. Все они имеют красивые названия, девизы, цели. Ни в коей мере не ставлю все это под сомнение, но знаю точно: во многих случаях идет замаскированная распродажа нашей, российской, экзотики, которая в хорошей цене на мировом рынке. И не только экзотики — труда, умов, идей, спортсменов, сырья, космоса. Продавать все это и можно, и нужно, но ведь не по бросовым же, не по унизительным ценам!
Довелось мне в Нью‑Йорке встретиться с преуспевающим американским бизнесменом Андреем Гаркушей. Родился он в ФРГ, но родители его — эмигранты из СССР. «Знаешь, — сказал он мне, — одна фирма мне предложила стать ее консультантом, а я был очень занят и отказаться решил необидно: заломил несусветную, ну просто нереальную цену. Так вот, фирма согласилась и носила меня чуть ли не на руках: значит, решили они, я столько стою и цену себе знаю. Да, Америка лопается от долларов, — закончил он, — но всех пугает и останавливает ваше стремление отдать все буквально бесплатно...»
Я задумался тогда крепко и думаю до сих пор: а не в такую ли историю попал и я? Не стал ли я, мы — вся наша группа — рабочими лошадьми нескольких итальянских телекомпаний?
...Это не был крик — пронзительный, счастливый, захлебывающийся. Кто‑то из экипажа спокойно зашел в кают‑компанию и, усаживаясь в кресло за шахматы, чуть ли не сквозь зубы обронил: «Америка показалась». Нас, «колумбов», словно ветром сдуло на палубу.
Да, гигантское блюдо воды, которым потчевал нас океан почти две недели, вспучилось на горизонте туманным, лакомым куском — Америка...
Никто из нас здесь раньше не был, но стоит ли говорить, какое огромное место занимает в жизни каждого русского это понятие «Америка». Какая чудовищная мешанина царит в душах и головах «продуктов застоя», когда сталкиваются в них два «девятых вала» информации из прошлого и настоящего: империя зла и земля обетованная!
Мой товарищ где‑то в середине Америки однажды сказал мечтательно: «А я помню час и минуту, когда ступил на американскую землю. Помню даже — какой ногой.»
А я вот не помню. Потому что мне на эту землю ступать запретили: у меня пропал паспорт с американской визой. Пропал или потерялся — доказать невозможно, но на следующий день после прибытия ко мне на судно поднялся огромный отутюженный иммиграционный чиновник и спросил: «У вас есть хоть какие‑нибудь документы?» Я показал удостоверение «Комсомольской правды». «Это не документ», — повертел тот красные корочки, вызывающие дома и страх, и уважение, и трепет. Я достал международные водительские права. «Это — документ». Человек‑гора сел писать что‑то, потом достал из своей сумки «Поляроид», поставил меня к стенке каюты, вспыхнул блиц, и через минуту моя цветная физиономия уже венчала какие‑то бумажки.
Рядом стояла Сусу, гражданка Соединенных Штатов, которая знала меня еще по России и удостоверила мою личность. Через пять минут я был свободен и впервые ступил на американскую землю, не помня от радости ни час, ни минуту, ни ногу. (На земле этой не было рядом с русским судном ни пограничников, ни таможни, ни единого полицейского.) Я мог следовать тысячу с лишним километров, до Сан‑Франциско, где в консульстве меня ждал новый паспорт.
Итак, на территорию Америки меня пустили по водительским правам.
Однажды вечером, въезжая в Сан‑Франциско через Золотые ворота, я заплатил, как и положено, два доллара. Повторяя этот же путь утром, я приготовил два доллара заранее, задолго до турникета, и услышал: «Ноу!» — «Почему?» — «В вашей машине больше двух человек, вы помогаете городу решать транспортную проблему — проезжайте бесплатно».
Едем дальше. Автобан забит: часы пик, и машины еле плетутся сорок‑пятьдесят километров. Однако левый ряд пуст — так и тянет крутнуть руль левее, но на асфальте этого левого ряда какая‑то надпись, читаю: «Только для тех машин: где больше двух человек». Это же для меня, у меня в машине пятеро!
Смело выхожу в левый ряд, утапливаю педаль газа, и «Кадиллаки», «Шевроле» и «Тойоты» нюхают высокооктановый выхлоп моего «Москвича»: до чего же рационально!
Разъезжая и расхаживая по Америке, я вздрагивал от инвалидных колясок в самых неожиданных для меня, российского человека, местах: на третьем этаже супермаркета, в театре, в автобусе, в метро, в подземном переходе, в конференц‑зале на верхотуре небоскреба, на пароходе, в электричке, в туалетах. Вы видели инвалидные коляски в нашей стране в подобных местах? Нет, а почему?
Да потому, что они туда заехать не могут! У нас даже на Тверской, в столице, нет ни единого подземного перехода, по которому бы мама могла перевезти малыша в коляске на другую сторону улицы.
Почему, скажем, любой ремонт автострады на Западе напоминает иллюминацию Центрального телеграфа, а где‑нибудь на трассе Москва‑Волгоград об асфальтовом катке сигнализирует лишь невидимая грязная красная тряпка? Почему тысячи тысяч смертельных ям на дорогах нашей страны вообще никак не обозначены?
А ведь здесь везде чистая экономика: будет у нас так тогда, когда жизнь человеческая в нашей стране будет дорого стоить. Тогда и каток с дороги уберут, и ямы заасфальтируют.
Справедливости ради надо вам сказать, что до момента получения советского паспорта в консульстве России в Сан‑Франциско, меня по всем шоссе и улочкам сопровождал темно‑синий «Форд». Как только паспорт я получил — «Форд» исчез. И слава Богу, потому что из Сан‑Франциско путь наш лежал в Лас‑Вегас.
Вообще‑то — не в Лас‑Вегас, а мимо него: фирма «Имаго» остановку в игорной столице мира для русских не планировала. А зря. Потому что здесь ее операторы и режиссеры сняли самый колоритный сюжет о русских людях. Это мы, русские, взбунтовались и потребовали Лас‑Вегаса.
...Я слишком поздно заметил, что итальянцы снимают меня телекамерой. Но когда вдруг увидел в упор ее радужный нахальный глаз, то в мгновение понял: в их фильме о нас сейчас снимается сенсационный сюжет под названием «Русские в Лас‑Вегасе». И, поняв это, я решил доказать мировому капитализму, что перестройка нашего сознания не фикция, и что нынче мы ничего не боимся.
Я остановился, сунул руки в карманы брюк, вывернул их, пустые, и широко, по‑американски улыбаясь, сказал:
— Ноу мани.
Режиссер Серджо был счастлив, лучшего и желать нельзя: только что были отсняты казино, «однорукие бандиты», зеленые игровые столы с кучами денег, фишек, растерянные и счастливые лица игроков, подъезжающие «Роллс‑Ройсы», миллионеры и внедряющиеся в этот сугубо западный мир русские журналисты со ста долларами в карманах, и... вот он, прекрасный финал: «Ноу мани!»
Я, конечно, его обманул — пять долларов у меня осталось. В заднем кармане. Невероятными усилиями российского организма спасенные пять долларов. Вы спросите, почему невероятными?
Лас‑Вегас...
Он врывается в наши машины еще задолго до города, еще в душной черноте невадской ночи, стоит нам только включить приемники: ритм! ритм!! ритм!!! Растворяя и гул моторов, и шелест шин, спугивая и сон, и мысли, этот ритм взбадривает уставшее за день тело лучше, чем настоящий бразильский кофе: нога сама прибавляет газ. То и дело сумасшедшую музыку прерывает неистовый, захлебывающийся голос диктора. «Лас‑Вегас!», «Лас‑Вегас! — выкрикивает он в счастливом экстазе в конце каждой фразы, — Лас‑Вегас ждет тебя, Лас‑Вегас только для тебя, кем бы ты ни был!»
Когда же на горизонте, в унисон этой музыке, — вначале едва видимая, а потом все более и более грандиозная — разгорается электронная пляска лазеров‑прожекторов, становится ясно: Лас‑Вегас, словно опытная куртизанка, готовит тебя к встрече с ним, и встреча эта будет незабываема.
Но как ни ждешь свидания, как ни волнуешься и как себе ни представляешь этот приближающийся легендарный город — Мекку авантюристов и миллионеров, — все равно ахаешь, когда из‑за черного перелома низких гор в одно мгновение разливается под тобою сказочное зарево огней. Сверкает, живет и переливается все: каждый квадратный дециметр стен, деревья, струи фонтанов, рекламные щиты...
Представьте муравья, заползшего в шкатулку с бриллиантами, — наверное, наши ощущения были бы схожи.
Мы медленно, очень медленно катимся по ночному великолепию. Людей мало, они там, внутри, у столов и автоматов, в барах и ресторанах, за зеркальными дверями, в которые и войти‑то страшно. На каждом казино светится, сияет, крутится, мигает цифра — количество долларов, которое здесь можно выиграть: «25.000», «50.000», « 100.000»... И чем цифра выше, тем роскошнее фасад и входные двери, тем респектабельнее интерьеры, тем дороже стоящие у входа машины.
Под какую, как вы думаете, цифру направились мы, русские? Совершенно верно: запарковав и тщательно заперев машины, мы двинулись на поиски самого роскошного казино‑отеля «Цезарь», где можно выиграть один миллион долларов, — а чего мелочиться?
Идем и шутим, что Лас‑Вегас — единственное в Америке место, где наш командированный может поправить свое материальное положение.
«Цезарь» является пред нами неожиданно: огромное здание какой‑то потусторонней архитектуры стоит, мерцает зеленым светом стен, словно северное сияние, — ни окон, ни дверей. Находим все же вход, он вынесен от казино метров за пятьдесят и очень торжественен: колонны, статуи, подсвеченные живым, пульсирующим цветным светом фонтаны — мрамор и бронза. Но туда нас, любопытствующих, да еще каких‑то иностранцев, нет, нас не «не пускают», а просто «не рекомендуют» туда идти. Может, вид наш полуспортивный смутил привратника, может, испугался он за свой миллион, не знаю, однако совету мы вняли, и, забегая вперед, скажу, что, проехав всю Америку, побывав во многих десятках организаций самого разного толка, мы ни разу не увидели в дверях контроль, мы ни разу не предъявили ни одного документа и не услышали слова «нельзя». Только здесь, в «Цезаре», да и то...
Что ж, обойдемся ста пятьюдесятью тысячами — я толкаю тяжелые двери «Лас‑Вегас клаб».
Огромный, кажущийся низким из‑за своих размеров зал. Всю центральную часть занимают ряды одноруких бандитов — сверкающих, мурлыкающих музыку игральных автоматов. Какие только принципы, символы, комбинации ни заложены в их программы! Диапазон «потребностей» — от пяти центов до доллара, выигрыш в среднем 500 долларов. Для того чтобы попытать счастья, не надо ничего читать на их хромированных телах, не надо ничего знать и вычислять. Можно подойти с завязанными глазами к автомату, бросить одну, две, три монеты, дернуть рычаги, дождавшись остановки барабанов, прислушаться: если тихо — свободен, если гремят в металлическом поддоне деньги — выиграл.
Самая простецкая публика — у этих автоматов.
Поприличнее — у покерных, долларовых. Еще поприличнее — у затянутых зеленым сукном столов. Из известных мне игр здесь две разновидности — очко и рулетка. В очко сдает милая японка, черпая колоды из дыры в столе слева от себя и опуская игранные карты в дыру справа. Движения ее тягучи и элегантны, маленькой лопаточкой она переворачивает карты, конфузится, если сама выигрывает, очаровательно волнуется, если проигрывает. Однако конфузится она так часто, что скоро за столом ее никого нет; и я подумываю, что, если б я был хозяином, я бы такую щуку уволил — завлекать надо клиента, завлекать.
Меня же завлечь трудно — я «руссо туристо облико морале». Уж если я вложу свои двадцать долларов, то в верное дело. К тому же говорят, что новичкам везет. Пробираюсь к бару, сажусь на высокий стул и продолжаю наблюдение.
Совсем рядом — рулеточный стол. Но его так плотно обступили, что ничего не видно. Выручает зеркальный потолок. Все остальное происходит за считанные доли секунды: какой‑то невзрачный очкарик справа от крупье выигрывает две тысячи — это по самым приблизительным «потолочным» подсчетам. Слышны крики, охи, очкарик багровеет; за моей спиной, у покерных автоматов, раздается беспрерывный звон сыплющихся в поддон монет — это совсем седая старушка выигрывает одну игру за другой.
Мелькают руки, дергают за рычаги; мелькают лица — счастливые и возбужденные; мелькают рядом, в двух, пяти, десяти, пятидесяти метрах от меня; они забирают, отдают деньги, мелькают руки, доллары и лица в каком‑то сумасшедшем хороводе, мелькают, множатся в зеркалах, дробятся, и кажется, что весь город, все люди на земле играют, дергают, играют...
Причем все люди‑то — нормальные. Не миллионеры — нормальные американские люди. Заговариваю с ближним — «шофер‑дальнобойщик» Гривс, зарабатывает четыре тысячи в месяц и решил как следует здесь отдохнуть со своей девушкой, спустить пар. (Я так думаю, что он решил здесь, в Лас‑Вегасе, завоевать ее сердце.)
С другой стороны от меня — Кэти. Она живет в Сан‑Франциско, получает 3000 в месяц, но, побывав здесь однажды, она просто не может не возвращаться. К сожалению, мне не встретился ни один миллионер, хотя я за три часа познакомился с пятью‑шестью людьми — все рабочие, служащие. Все здесь отдыхают и получают удовольствие от красоты, азарта, атмосферы, процесса игры — результат их почти не интересует, хотя, бывало, они здесь и выигрывали.
Я — готов. Решил начать с автоматов. Меняю десятидолларовую бумажку на тяжелую стопку запечатанных монет и иду вдоль блистательных рядов, ища симпатичную лично мне никелированную морду. Нашел.
Дергаю раз — пусто. Два — пусто. Три — грохот монет! Лавина, обвал, пропасть монет в моих карманах, и брюки сползают с отощавшего на Западе живота. Я не считаю, я боюсь своего счастья: может быть, сто долларов, а может, и все двести!
— Шалишь, — говорю я автомату, — знаем мы эти штучки. Закон русских туристов в Лас‑Вегасе: выиграл — отвали, не жадничай.
Позванивая тяжелыми карманами и ощущая себя Рокфеллером, я забираюсь за стойку бара опять и с космическим удовольствием заказываю пару пива: ведь это же почти «на халяву»! Бармен с неудовольствием на меня поглядывает: здесь, в Америке, такое неудовольствие редкость. Почему? Догадываюсь: такая же редкость здесь и то, что севший за стойку бара, не играет.
Оказывается, в стойку тоже вмонтированы автоматы и ты просто не можешь поставить свой бокал не на игровое поле — играй!
Я лениво отсчитываю пять долларов, лениво бросаю монеты и наслаждаюсь совсем не «Жигулевским» пивом: вот оно, счастье!
Бросая, я слышу разговоры справа, слева, я вспомнаю рассказы американцев о Лас‑Вегасе: гостиницы дешевле, чем в среднем в Штатах, спиртное для постояльцев бесплатно: ведь если ты приехал сюда, то ты приехал играть, а если ты выпьешь, то будешь играть рискованнее; если предъявишь 15 авиабилетов до Лас‑Вегаса, то получаешь бесплатную путевку на Гавайи, если...
Чувствую — карманы полегчали, втихаря пересчитываю наличность — сорок пять долларов, что ж, иду за рулеточный стол и с ходу ставлю пять долларов на «красное», выпадает «черное»!
Опять ставлю на «красное» — опять «черное». Хватит. Иду к родным уже автоматам: который из них меня облагодетельствовал? Найти его в этом сонме невозможно. Сажусь за другой — дергаю, дергаю, дергаю!..
...Провал памяти. Помню — звенело, карманы тяжелели.
Помню — хиппи рядом достал даже для монет полиэтиленовый пакет. Собственно, из‑за этого хиппи я и продулся вдрызг: очнулся без единой монеты в кармане, только пятидолларовая, заранее спрятанная в задний карман бумажка свидетельствовала о неполном моем падении.
Выбрался кое‑как из кондиционерной прохлады на душную улицу — Лас‑Вегас, фантастически красивый город, построенный гениями или сумасшедшими. Яркие, веселые, нарядные жители на безумно красивых машинах и мотоциклах, и нет, как назло, ни одного нищего или бездомного поблизости, чтобы посидеть с ним, потолковать об Америке, спросить, что вот он думает по поводу всей этой роскоши и прожигания жизни.
Время критическое. Меня ждут товарищи. Мы уезжаем из Лас‑Вегаса. Ребята без конца оглядываются на его огни. Гремит сумасшедшая музыка, и диктор без устали перебивает свою речь всхлипами: «Лас‑Вегас!», «Лас‑Вегас!!», «Лас‑Ве‑е‑га‑ас!!!»
Красота и фантастика тают в зеркале заднего вида прямо на глазах. Мы думаем, что наверняка никогда больше сюда не вернемся. Почему‑то молчим. Говорить не хочется.
В Америке поражают прежде всего не машины и автомобили, не небоскребы и супермаркеты: они следствие, а не причина. Поражает прежде всего рациональность всего, что тебя окружает.
Оттуда, из‑за границы, в полной мере ощущаешь великую степень нашей озлобленности и без конца вспоминаешь песенку бардов Никитиных: «Только от жизни, от жизни собачьей собака бывает кусачей...»
Все то, что вы прочитали выше, — искреннее ощущение человека, по Америке проехавшего: восторг, местами достигающий потрясения.
В последующие годы я узнал эту страну ближе: жил в ней и даже работал. И могу сделать о ней более серьезные выводы, которые не могут себе позволить те, кто от этой страны кормится: у кого шоу‑бизнес совместный, у кого фирма, сын, дочь, жена и т.п. Откровения могут им дорого обойтись.
А выводы все же грустные.
Америка, конечно, великая, потрясающая страна.
Но она так же тяжело больна, как СССР накануне Беловежского соглашения. И она так же искусственна, как тот же СССР, и так же обречена на гибель.
Ее доллар завоевал мир, высасывая его, как апельсиновую дольку. Америка, самое совершенное в 20‑м веке общество, многие десятилетия паразитировала и жирела на нищете, войнах и несовершенствах всего остального мира, но она перестаралась, она пошла не туда, возведя храм потребительству.
Каждый американский гражданин есть центр сферы, оболочкой которой является весь остальной мир, созданный для удовлетворения его потребностей. Он живет как у Христа за пазухой и, что самое страшное, ему больше некуда стремиться. А это человеческой натуре противоестественно. Поставленный в такие условия, человек начинает деградировать.
Деградация американской нации очевидна. Надо мною, конечно, можно иронизировать, но я видел Нью‑Йорк во время сильного снегопада и гололеда, который в Москве каждый день, — жизнь прекращается и идет «в минус». Для американца сутки без электричества или горячей воды, несколько морозных, под минус 5‑15 Цельсия, дней — ситуация на грани жизни и смерти. Подорожание бензина или электричества на каких‑нибудь полтора процента — трагедия и повод для социальных потрясений, отсутствие в продаже быстроупотребляемых и разогреваемых в микроволновке завтраков — событие года.
Это все можно ярко иллюстрировать автомобильными примерами. Все знают, что такое американский автомобиль с автоматической коробкой передач: нажмешь одну педаль — машина едет, другую — тормозит. Автомобиль для дураков.
Самое ужасное в том, что, поездив на таком автомобиле, человек уже почти не может приспособиться к обычной, европейской машине со сцеплением и коробкой передач. А зачем, если есть машины гораздо более удобные?
То же происходит и во всех остальных сферах жизни: зависимость от вещей — процесс страшный, разрушающий человека, превращающий его в куклу Барби, для которой уже предопределена и внешность, и одежда, и привычки, и образ жизни.
Обогнув земной шар, я увидел, что Земля прекрасна. И безо всякого квасного патриотизма свидетельствую: из тех мест, где мы были, самая прекрасная земля именно наша — Прибайкалье, Забайкалье и Дальний Восток. Иностранцы не уставали ахать от разноцветной от цветов земли, от скал, ручьев, озер от девственности всего, что видели.
Самые потрясающие люди — тоже у нас. А это уже очень много: земля и люди.
